[Белгородский]

Содержание.
Трансфизические истоки германофильства Константина Васильева (моя статья).
1. Вернисаж Константина
2. Германофильство К. Васильева и Д. Андреева. Отношение к православию
3. Полюса русского менталитета
4. Ступени религиозного познания
5. Гитлер использует канал из Мудгабра
6. Дем и Нац – новые порождения Третьего Жругра
7. Деградация «русской идеи»
8. «Проклятый вопрос» Константина
9. Воцарение Четвертого Жругра и секрет живучести Наца
10. Кто растлитель?
11. Сползание к катастрофе
12. Три оратора
13. Апология Константина
14. О потенциях Васильева
Список использованной литературы

Константин Васильев глазами друзей (книга)
Константин Васильев – продолжение открытий
Алфавитный указатель картин Васильева и их упоминаний в данной теме
Разыскиваю репродукции картин Константина Васильева

[Белгородский]

Трансфизические истоки германофильства Константина Васильева

В статье исследованы различные трансфизические инспирации художника К. Васильева на фоне пост-андреевской метаистории России. Эта разработка по метаистории современности стала хронологически первой в андрееведении (1992). Рассмотрены третье и четвертое порождения Третьего Жругра – Дем (с 1993 г. – Четвертый Жругр) и его соперник Нац.

1. Вернисаж Константина


Константин Васильев и Даниил Андреев… Никто не пробовал сопоставить эти две фигуры русской культуры, да и само сопряжение этих имен в одном тексте первое время у многих вызывало недоумение. Ничего удивительного: наша культура еще не вполне ожила после длившегося десятки лет обморока бездуховности, и мы попросту разучились подходить к вещам с духовной меркой. Оттого все попытки анализа творчества моего знаменитого земляка из поселка Васильево под Казанью так беспомощны, малопродуктивны, обременены какой-то недоговоренностью. Исключение составляет лишь эссе о. Игоря Цветкова «Условие небытия» [1]. Предпринимавшиеся усилия свести творчество художника к «кичу», к «немецкому салону», даже обвинить его в непрофессионализме могли бы показаться столь же смешными, поверхностными и несерьезными, как и стремление использовать Васильева в качестве национального знамени – могли бы, если бы за ними не стояла идеологическая борьба двух группировок вокруг «русской идеи» и если бы любая идеология, не лишенная общественной и исторической базы, не обладала в условиях вакуума, возникшего после распада коммунистической веры, способностью стремительно превращаться в политическое действие и политический результат.

Можно ли в этих условиях найти такой критерий оценки творчества Васильева, который с субъективной мели «нравится – не нравится» вывел бы дискуссию о художнике на подобающую русской культуре традиционную глубину? Можно, если за помощью обратиться к Д. Андрееву.

К середине 1970-х годов «Роза Мира» уже была известна довольно широкому кругу читателей самиздата:
Цитата: А.А. Андреева

Верочка Литковская в Торжке перепечатала «Розу Мира». Один экземпляр я переслала в Сибирь своей подруге в продуктовой посылке. Подруга, очевидно, боялась, что если она и муж умрут (что, кстати, вскоре и вышло), то эта рукопись может попасть в руки случайных людей. Она переправила или привезла рукопись, когда приезжала однажды на родину под Ленинград, по-моему, в Лахту и оставила ее там своей подруге. Подозреваю, что именно этот экземпляр послужил источником тех ксерокопий «Розы Мира», которые стали ходить по Москве, Ленинграду и другим городам уже в 60-е годы.

Тогда же, в 70-е, вновь стала властно волновать умы «русская идея», и в Москве выходил полулегальный самиздатовский журнал «Вече», сотрудников которого воодушевляло стремление к русскому национальному возрождению. Важное место почвеннические взгляды занимали и в духовных исканиях людей из окружения Константина Васильева – я начал с ними общаться, работая в то время в ГНИПИ ВТ. Двое друзей Кости, Геннадий Васильевич Пронин

и Виль Салахович Мустафин,

работали тогда в этом же институте; через поэта Ивана Данилова, на квартире которого собирались весьма пестрые сборища и где я часто бывал, я познакомился еще с двумя – композитором Лоренсом Ивановичем Блиновым

и инженером Анатолием Гавриловичем Кузнецовым.

(Мустафин и Блинов не были почвенниками). Именно Кузнецов привез из Москвы самиздатский экземпляр «Розы Мира», мало, впрочем, заинтересовавший друзей Васильева. В 1975 году я получил от Анатолия этот экземпляр для прочтения и сделал себе фотокопию – событие, ставшее важнейшей вехой на моем духовном пути.

О самом же Васильеве я узнал в 1973 году, когда инженер Ольга Алексеевна Колташева (наши рабочие столы стояли рядом)

показала мне монохромные фотокопии его картин – и хотя живопись без цвета, наверное, наполовину теряет в своем воздействии, я не мог не отметить самобытность мировосприятия, письма, сюжетов художника.

Скоро я увидел его картины и в цвете – на первом прижизненном вернисаже К. Васильева в здании ВЦ КГУ,

где он с вызовом заявил, что «родился на территории Третьего рейха», потому-де германский дух всю жизнь воздействовал на него и помог избежать «импрессионизма, экспрессионизма и прочих сионизмов». Этими словами Константин сигнализировал понимающим, что он – германофил и антисемит. А «Третий рейх» означает здесь не только оккупированную гитлеровцами территорию СССР (К. Васильев родился в 1942 году в Майкопе 27 дней спустя после занятия города немцами), но некую «духовную территорию».

Таков смысл трофейной немецкой кружки, которую художник держит в руке на своем предсмертном автопортрете (1975).


Во время обсуждения профессор Б.Л. Лаптев сказал о портрете Жукова,

что маршал является здесь воплощением «духа зла». Меня же на полотнах Васильева настолько поразил именно цвет, что в своем выступлении я сосредоточил внимание на холоде, который исходит от всей совокупности развешанных на стенах работ и оказывает прямо-таки гипнотическое воздействие.

В 1975 году, вскоре после первого знакомства с «Розой Мира», Кузнецов дал мне прочесть и пресловутые «Протоколы сионских мудрецов». Таким образом, в моем опыте творчество Васильева, Андреева и знакомство с почвенническими идеями вплоть до их черносотенной ипостаси сочленилось и хронологически, и гносеологически.

[Белгородский]

2. Германофильство К. Васильева и Д. Андреева. Отношение к православию

Это, так сказать, субъективный момент. Но и объективный наблюдатель без труда заметит внешнее сходство и в биографиях, и в некоторых сюжетах Васильева и Андреева.

Когда я разглядываю картину Васильева «Нашествие»,

в памяти мерно, топотом марширующих ног начинают звучать строфы:

Как робот, как рок неуклонны,
Колонны, колонны, колонны
Ширяют, послушны зароку,
К востоку, к востоку, к востоку.
. . . . . . . .
Беснуясь, бросают на шлемы
Бесформенный отсвет пожары
. . . . . . . .
И движутся легионеры
В пучину без края и меры… (1: 132-133)

Так же зримо, как на картине, поступь нацистских орд воссоздана магией звукописи в этом стихотворении Андреева «Шквал» (1941) – восстановленном автором отрывке из уничтоженной «органами» поэмы «Германцы». Параллели между Васильевым и Андреевым ощутимы и в сценах, навеянных эпосом древних германцев и скандинавов, и в осознании ими обоими того факта, что дух этого эпоса плодотворит движение гитлеровских когорт.

Уже общим местом стала констатация обилия сюжетов с верховным германо-скандинавским богом Одином (Вотаном),

Фрейей,

валькириями,

викингами

в наследии Васильева.

Бога Одина мы дважды встречаем и у Андреева. «Беженцы», второй восстановленный им отрывок из поэмы «Германцы», начинается так: Киев пал. Все ближе знамя Одина (1: 133). Почему над Третьим рейхом реет «знамя Одина»? Потому что Гитлер с благоволением поглядывал на поползновения некоторого круга, группировавшегося подле Матильды Людендорф, к установлению модернизированного культа древнегерманского язычества (2: 482).

Поэма «Германцы» заслуживает более подробного рассмотрения, которое я начну со следующего свидетельства о Данииле Леонидовиче:
Цитата: В.М. Василенко

В начале войны он написал свои знаменитые стихи о Германии. Они меня потрясли тогда. Кстати, их включили в обвинение. Следователи их не поняли. В них совсем не было, как они заключили, восхваления Гитлера. Но ведь есть светлые гении и черные гении. … Он был сатанинское явление, но огромный человек. Об этом и говорил Даня в своих стихах. (3.2: 391).


Но ошибается в данном случае сам мемуарист, недооценивая профессионалов НКВД; те же прекрасно разобрались в смысле поэмы. Конечно, в первую очередь им бросилась в глаза следующая характеристика Гитлера, в которой ясно звучит прогерманская нотка:

Провидец? пророк? узурпатор?
Игрок, исчисляющий ходы?
Иль впрямь – мировой император,
Вместилище Духа народа?
Как призрак, по горизонту
От фронта несется он к фронту,
Он с гением расы воочью
Беседует бешеной ночью. (1: 133).

Но хотя во время написания поэмы Д. Андреев и стоял на пораженческой позиции (см. в моей статье «Опп и Германик – отпочкования Третьего Жругра»), эта строфа скорее свидетельствует просто о недостатке информации:
Цитата: И.В. Усова

Поэма «Германцы». Написана она была в самом начале войны, когда еще не доходили слухи о фашистских зверствах. А о Гитлере Даня знал только, что он мистик, вегетерьянец, что проводит какие-то мистические сеансы, на которых беседует с Гением немецкой расы. Все эти, как нам теперь известно, поверхностные черты, заинтриговали его. (3.2: 435).

Гораздо серьезнее следует отнестись к другой строфе, той, где мы сталкиваемся со вторым упоминанием Одина:

В Валгалле венцы уготовив,
Лишь Один могилы героев
Найдет в этих гноищах тленных
В Карпатах, Вогезах, Арденнах. (1: 132)

Валгаллой («залом для благословенных героев») древние германцы и скандинавы называли небесный чертог (рай), где обитали души доблестных воинов, павших в бою. Она виделась им как гигантский зал с крышей из позолоченных щитов, подпираемых копьями. Валгалла и расположенный неподалеку, блиставший серебрянной кровлей дворец Одина находились в Асгарде; Асгард же, согласно мифу,– небесный город богов. Все боги жили в одном месте, но у каждого был свой чертог. Языческие боги, говорится в «Розе Мира», к настоящему времени в большинстве своем достигли сакуалы Великих Иерархий (2: 228). Но первоначально античные, например, боги обитали на Олимпе, то есть в затомисе Греко-римской метакультуры (2: 128). И если скандинавская мифология делает обиталищем своих богов Асгард, то в «Розе Мира» вполне закономерно оказывается, что Асгард – неправильно называемый иногда более популярным именем Валгаллы: затомис Древнегерманской метакультуры (2: 140).

Принадлежность этой метакультуры к числу недостроенных в Энрофе означает, что Провиденциальные силы данной метакультуры не смогли противостоять натиску демонических начал (2: 139). Вряд ли это были только начала самой метакультуры – в ее мифологии нет сформировавшегося представления об «исподнем» анти-Асгарде. Основной натиск демонических сил в данном случае проявился в виде агрессии демона папства, что подтверждается скорбью Даниила Леонидовича по Древнегерманской метакультуре, парализованной ростом в историческом слое христианства; далее употреблено еще более страшное слово: катастрофа (2: 140).

Для христианской теологии все боги язычников были отнюдь не Великими Иерархиями, а бесами; Валгаллу же они интерпретировали как ад. Но «Роза Мира» вернула Асгарду (а с ним и Валгалле) первоначальный смысл. Таким образом, строки Андреева о том, что павшим в бою героям немецких войск «уготованы венцы в Валгалле» означают вовсе не низвержение в миры возмездия, а прямое восхождение в затомис Асгард. При этом Один, согласно Андрееву, непосредственно покровительствует воинам Третьего рейха. О статусе самого Одина Духовидец не говорит, но вполне можно предположить, что этот «верховный бог» – не Великая Иерархия, а Демиург Древнегерманской метакультуры. Да, такой панегирик Даниила Леонидовича врагам Отечества выглядит, пожалуй, посильнее величания их «доблестными современными крестоносцами» со стороны Мережковского. И в этом (правда, единственном) случае Андреев превзошел в германофильстве даже Константина Васильева.

Трудно сказать, было ли это понято следователями по «делу Андреева» и были ли «венцы в Валгалле» приплюсованы к обвинению в восхвалении Гитлера. «Розы Мира» с ее интерпретацией Асгарда в то время еще не существовало, и Валгаллу можно было понимать двойственно – и в исходном мифологическом смысле, и в христианско-теологическом. Скорее всего, следовтели не полезли так глубоко – им было достаточно и того, что они уже накопали, тем более что в поэме «Германцы» наверняка были другие, достаточно прозрачные прогерманские высказывания, утраченные для нас вместе с полным текстом поэмы.

Что подвигло Духовидца на такое вИдение военных событий, как «венцы в Валгалле»? Думается, здесь перед нами комплекс причин. Сказалась и его пораженческая позиция, и увлеченность скандинавским эпосом «Песнь о Нибелунгах». Он пленился этим произведением еще в юности:

Цитата: А.А. Андреева

в конце 20-х годов в Москве шла немецкая кинокартина «Нибелунги». Мы с Даниилом смотрели ее в разных кинотеатрах и по-разному, но в одно время. ... Звукового кино не было. ... Я смотрела «Нибелунгов» несколько раз.

... Музыкальное сопровождение картины было оркестровым. Исполняли, естественно, Вагнера. В более дешевых кинотеатрах просто тапер играл того же Вагнера. Конечно, я обмирала на первой серии, где герой Зигфрид. Рыцарь! Что может быть прекраснее для девочки?

Кримгильда тоже была очень хороша. Особенно хороши были ее необыкновенные длинные белокурые косы ... Даниил же был влюблен в Кримгильду.

Все время пока в Москве шла вторая серия картины, которая называлась «Месть Кримгильды», где она была главным действующим лицом, он каждый вечер ходил в кино. Он посмотрел вторую серию 70 раз! (ПНК: 43).

Страстная увлеченность К. Васильева этим циклом вагнеровских опер


А в военное время одновременно с поэмой «Германцы» Андреев писал другую поэму – «Королева Кримгильда» (3.1: 547). Возвращаясь к объяснению его прогерманской позиции, можно учесть и то, что немецкая армия не была вполне идентична нацизму – многие военные не разделяли идей и целей Гитлера, даже были к ним в оппозиции, однако считали себя обязанными выполнять воинский долг. И, наконец, примем во внимание и то, что души не достроенной в Энрофе метакультуры могут ... претерпевать инкарнации в других метакультурах и странах, но в конце концов достигают именно своего затомиса (2: 139). Среди воинов Третьего Рейха вполне могло оказаться немало тех, в кого инкарнировались души Древнегерманской метакультуры, и Асгард действительно ждал их.

В процитированных строчках А.А. Андреевой музыка Р. Вагнера, исполнявшаяся в кинотеатрах,– это, конечно, отрывки из тетралогии композитора «Кольцо Нибелунга».

выразилась в создании им серии блестящих графических работ по мотивам тетралогии.


Васильев и Андреев оба зарабатывали на жизнь как художники-оформители, и обоим судьба судила всесоюзно прославиться лишь после смерти, наступившей отнюдь не в преклонном возрасте. Вот сколько параллелей! Но они не должны заслонить коренное различие между Васильевым и Андреевым, заключающееся в их отношении к христианству.

Для Андреева в православии много близкого, усвоенного. Его мучит собственное недостоинство – чисто христианское чувство, вытекающее из усилий духовного смирения.
Цитировать

Есть некий час, как сброшенная клажа, когда в себе гордыню укротим,


– от этого замечательного наблюдения М. Цветаевой мысль ведет нас к тому величайшему, непостижимому смирению, которое продемонстрировал всемогущий Господь, воплотившись в бренное человеческое тело (право же, куда меньше смирения требовалось бы человеку, согласившемуся воплотиться в таракана!). Андреев, в себе гордыню укротив, смиренно замечает: на таких, как я, презренье Иоанна – не холоден и не горяч! (3.1: 595). Апостол Иоанн говорит, что тех, кто не холоден и не горяч, а тепл, изблюет Господь из уст Своих (Откровение, 3, 15-16).

Теперь, когда под жизнями Андреева и Васильева подведена черта, становится, однако, видно, что первый был «горяч», второй же «холоден». Как горячи слова изумительной стихотворной притчи Андреева, в которой спрессовано тысячелетие христианства на Руси! Вслушаемся:

Ткали в Китеже-граде
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Ослепительный плат
Для престола во храме
И для думных палат. (3.1: 380)

Но у ворот заржали вражеские кони, и плат оказался недовышит и брошен …под дождем и порошей, в снежных бурях и мгле. Поэт призывает: Кто заветные нити сохранил от врага – наклонитесь! падите! поцелуйте снега! Вот как – поцелуем даже снега можно сделать «горячее»! И далее – почти есенинские строки, когда на природное полотно языческих пращуров ложатся одухотворенные православным опытом мазки: В лоне отчего бора помолитесь Христу, завершайте узоры по святому холсту! (3.1: 381).

Ну, а что же Васильев? Завершал ли он эти узоры? Нет, хотя некая духовность, несомненно, ощущается в его полотнах, мощно воздействует на зрителя, дышит холодом серых и синих тонов его палитры, проглядывает в нордических лицах … Ярославны, жницы и «прощающейся славянки».


Что за бутафория, что за странный маскарад? На эти вопросы ответишь не сразу, а может быть, не ответишь и вообще, если не обратишься за разъяснениями к Андрееву. Но одно начинаешь ощущать сравнительно скоро, вспоминая, как воздействовали на тебя полотна других великих русских живописцев – Левитана, Нестерова, Корина, Пластова, не говоря уже о русской иконе: герои Васильева не одухотворены внутренним светом христианства, с которым неотрывно связана тысячелетняя история русского народа и которое, вполне очевидно, было глубоко чуждо «Константину-великороссу». Ведь на его картинах даже чисто внешне нигде не присутствует православная атрибутика (храмы, кресты, молебны, священники), которую встретишь, например, и у Репина, и у Аникеенка,– нигде, если не считать двух малоизвестных картин с часовнями (не с храмами!), разбомбленной (!) церкви на картине «Нашествие»


да маковок церквей на картине «Илья Муромец – борец с христианской чумой»,

которые сшиб, резвясь, наш былинный герой, между прочим, причисленный РПЦ к лику святых.